Брать, как известно, все у нас берут. Даже самый, самый главный не гнушается брать, если только дают...
Что? Вы мне не верите? Вы смеетесь? Смейтесь себе на здоровье!.. Уже насмеялись вдоволь? Тогда, будьте любезны, присядьте поближе, я расскажу вам старинную быль. Случилась она не более, не менее как с моим собственным дедом,— мир праху его! — в те времена, когда царил Ник... Пер...
Чего вы мне подмигиваете? Испугались? Опасаетесь, что пассажиры смекнут, о чем речь? Черта с два! Я буду говорить иносказательно, а там, где надо, вставлять древнееврейские словечки. Вы только слушайте и не перебивайте. Не имейте привычку перебивать, когда вам рассказывают!
Короче говоря, произошло это... в дни царя Артаксеркса, когда правил нами прадед нынешнего самодержца, его же тезка — да воздастся ему сторицей за его добрые, славные дела и мудрые антисемитские установления, аминь! Долгие-долгие годы наши отцы и деды не могли забыть благодеяний самого главного начальника. Просыпаясь в холодном поту, они всегда поминали его добрым словом — так хорошо им тогда жилось! Вся их жизнь висела на волоске, и если они все же как-то существовали, то лишь благодаря милости самого маленького начальника, самой маленькой пуговицы. Дело в том, что маленькая пуговица охотно брала, когда ей совали в руку, и с удовольствием в канун субботы запивала рюмкой водки кусок фаршированной рыбы. Так что нашему брату можно было спокойно дышать, торговать, промышлять и так далее. Короче говоря, жилось не хуже, чем богу в Одессе...
Но в один прекрасный день... Простите, вы, вероятно, уже знаете, что этими словами обычно начинают рассказы о всякого рода несчастьях... Итак, в один прекрасный день случилось вот что. Скончался фараон египетский — я имею ввиду эту пуговицу,— самым натуральным образом лег и помер, и воцарился новый фараон египетский, — прислали к нам в город другую пуговицу. Это был настоящий Аман и нечестивец, который знать не хотел Иосифа... Но самое ужасное заключалось в том, что он не брал, хоть убей! Попробовали сунуть ему куш посолидней — не берет. Дали совсем большую сумму — не берет. Хотели угостить фаршированной рыбой — отказался. Намекнули на рюмку водки, он, оказывается, не пьет. Безупречный чистоплюй. А если просишь его по-человечески, взываешь к милосердию, топает ногами, гонит прочь, а потом задаст такого жару, что не очухаться: протокол за протоколом, штраф за штрафом. Не дает торговцам торговать. Не дает меламедам обучать. Увидит молодуху — срывает с головы парик. Увидит юношу — режет ему пейсы. «Так, — говорит сия пуговица, — поступает сам царь..» И смеется, довольный своей остротой, прямо так и захлебывается от смеха!..
Все это очень было обидно, внутри горит, но что можно поделать? Сами знаете, что обычно делают евреи в таких случаях: по-тихоньку вздыхают. Потом созывают одно собрание, второе собрание и усиленно думают, изобретают, как бы избавиться от этого злого Амана, будь проклято его имя!
И решили они пойти за советом к моему деду — реб Аншелю, мир праху его! Я тоже Аншель — это в память о нем меня нарекли так. А мой дед, да будет вам известно, был человек почтенный, всеми уважаемый, староста синагоги, сам рабби его жаловал. К тому же он пользовался некоторым влиянием у властей. Короче говоря, достойный был человек.
— Реб Аншель, погибаем, спасите наш город! Посоветуйте, что делать...
Выслушал их дед и сказал:
— Чем я, дети мои, могу вам помочь? Разве только съездить к нашему рабби, да живет он долгие годы! То, что рабби скажет, то мы и предпримем.
Сказано — сделано. Дед мой не любил откладывать общественные поручения в долгий ящик. Лентяем он никогда не был и с расходами не считался: знал, люди в долгу не останутся. Дело ведь общественное, речь идет о спасении целого города, какие тут могут быть разговоры!.. И он подготовился в путь-дорогу — было это летом, солнце палило нещадно,— распрощался со всеми и поехал к рабби. Приехал и начал ему все выкладывать по порядку: так, мол, и так, большое несчастье свалилось на нас, не берет ни в какую, чистоплюй какой-то.
Взглянул рабби на деда одним глазком и шевельнул пальцем, как бы говоря: не надо ничего рассказывать, сами все знаем. Откуда он мог знать? Такие вопросы задает только дурак... Дед, понятно, удивляется, но виду не показывает, молчит и ждет, что будет дальше.
Немножко подумав, рабби говорит:
— С Новым годом, с новым счастьем...
Тут мой дед удивился пуще прежнего: при чем тут Новый год? Дело было, повторяю, летом, и до Нового года оставалось добрых два — три месяца[1]... Но не станет же он задавать вопросы самому рабби! Дед молчит, ждет, что будет дальше. Но рабби ничего не сказал, только перед самым прощанием добавил со вздохом:
— Вот что я скажу тебе, Аншель (рабби ко всем обращался на «ты»). Езжай себе с богом домой и передай обществу мое пожелание: «С Новым годом, с новым счастьем!» А затем,— говорит он, — ты дождись ярмарки и купи себе пару лошадок, но только самых лучших, скакунов или рысаков, чтобы не было им подобных. Надо,— говорит, он далее, — чтобы эти рысаки были совершенно одинаковые, как двойня, будто одна мать их родила, и чтобы не было на них ни пятнышка, ни царапинки. И этих рысаков,— говорит он,— впряги ты в карету, в шикарную карету, чем карета шикарней, тем лучше, и поезжай с ними, — и говорит он, — в то место, где пребывает самый большой начальник... Этот город начинается на букву «П»…
Когда, — говорит он, — ты прибудешь в это место, то первый день,— говорит он, — ты отдыхай, и второй и третий день тоже отдыхай. А когда хорошенько отдохнешь, — говорит он, — то по утрам, после молитвы, и вечером, перед молитвой, катайся на своих рысаках перед дворцом. А сидеть ты должен — говорит он, — в этой карете, как самая важная птица, как какой-нибудь граф или князь, который совершает моцион ради собственного удовольствия... А если, — говорит он, — тебя остановят и спросят: «Сколько хочешь за рысака?», — отвечай: «Я не торгую лошадьми...» Езжай, — говорит он, — с богом домой и да сопутствует тебе удача.
Так оно и было... Наступил день ярмарки, как предвидел рабби, и дед мой встретил там цыгана с парой гнедых, таких, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Большим знатоком лошадей мой дед никогда не был, но, взглянув на этих, сразу смекнул: налицо все приметы, о которых говорил рабби: красавцы, один в одного, ни пятнышка, ни царапинки, будто одна мать их родила.
Увидев этих лошадок, дед мой, как вы понимаете, от них уж ни на шаг, так и увивается вокруг. Ну, а цыган, бестия, видно, тоже смекнул, что эти рысаки взяли за живое моего деда, и заломил такую цену, что у того потемнело в глазах и он едва не лишился чувств. Но какие могут быть разговоры, когда речь идет о спасении целого города! Евреи продали и заложили все, что имели...
Дед мой долго торговался с цыганом — то прибавит золотой, то убавит золотой, но рысаков, как вы понимаете, не проворонил. Купил он их, запряг в шикарную карету и поехал как раз в то место, о котором говорил рабби. А когда он прибыл с рысаками в этот город, был уже месяц элул. Дед отдыхал три дня и три ночи, а потом начал ежедневно кататься на рысаках — по утрам, сразу же после молитвы, и по вечерам, перед молитвой. Ездил он медленно, степенно, не торопясь, три раза сюда и три раза обратно, утром н вечером, итого шесть раз. Одним словом, он делал все в точности так, как наказал рабби, не отступил ни на йоту.
Короче говоря, катается он день, катается второй, третий — ничего, ровным счетом ничего с ним не происходит. Дед уж приуныл: сколько можно так кататься? Но слишком много размышлять и сомневаться у нас не положено. Если рабби сказал кататься, надо кататься. Зря он говорить не будет.
И действительно, однажды во время прогулки дед замечает, как ему навстречу выходит какая-то важная пуговица, должно быть, самый главный адъютант. Пуговица остановила карету, присвистнула от удивления, осмотрела рысаков наметанным глазом знатока и спросила:
— Послушай-ка, сколько хочешь зa этих кляч? (Ну, точь-в-точь, как предсказывал рабби!)
У дела сильно заколотилось сердце, но он быстро овладел собой и спокойно ответил:
— Я не торгую лошадьми.
Пуговица взглянула на моего деда зло, исподлобья:
— А откуда у тебя такие рысаки?
Дед молчит, не знает, что сказать: ведь об этом рабби ничего не говорил.
Пуговица злится пуще прежнего:
— Может, ты украл их?
У деда моего сердце ушло в пятки, и он подумал: «Дай бог, чтобы все хорошо кончилось», — но не сказал ни слова.
Вдруг его осенило, и он выпалил:
— Господин начальник! Это мои рысаки, я их купил,— говорит он,— у цыгана на ярмарке, у меня есть, — говорит, — свидетели, целый город свидетелей!
Адъютант отвечает:
— У тебя есть свидетели? Знаем мы ваших свидетелей...
И он снова стал посвистывать и осматривать со всех сторон этих лошадок. Затем сказал моему деду:
— Знаешь ли ты, что твои рысаки понравились царю?
Дед не растерялся:
— Так в чем же дело? Если они понравились царю, то пусть мои рысаки станут его рысаками.
Вы вероятно, спросите, как это моему деду пришла в голову такая мысль? Если суждено, то всевышний подсказывает, что надо говорить. Кроме того, я уже сказал, что дед мой был умным человеком, и он сообразил, что неспроста рабби приказал ему кататься именно у царского дворца...
Короче говоря, они взяли этих рысаков и въехали с ними в царский двор. И предстали они пред очами самого главного начальника. А как только самый главный увидел этих лошадок, он уже ни на шаг не отступал от них: видно, они обладали какой-то притягательной силой. Битый час он провозился с рысаками, показывал их всем своим царедворцам. Он не мог ими налюбоваться, прямо-таки влюбился в них... А дед мой стоит в сторонке, смотрит и помалкивает. Он сразу по портрету узнал, с кем имеет дело, но не смутился и виду не показывает. В конце концов, ведь этот самый главный — тоже человек, простой смертный, как и все мы, грешные…
Затем Ник... Пер... подошел прямо к деду, и как только он, то есть эта самая большая пуговица, взглянул на него, то есть на деде, у того кровь застыла в жилах. А когда он, то есть дед, услышал его голос, подобный львиному рыку, реб Аншеля мороз пробрал по коже.
— Сколько хочешь за рысаков?'
Дед отвечает едва слышно, чувствует, что голос его дрожит, во рту пересохло:
— Я не торгую лошадьми... но если его величеству эти рысаки нравятся, пусть он явит нам свою великую милость и прикажет вести лошадок в царские конюшни — там и будет их местопребывание.
Больше реб Аншель не мог вымолвить ни слова, ибо самый главный так взглянул на него, что дед на некоторое время потерял дар речи. А когда самый главный подошел к нему вплотную, дел едва богу душу не отдал.
— Слушай, — говорит самый главный моему деду. — Может, тебе нужно мое покровительство? Так говори прямо, не виляй, знаем мы ваши штучки-мучки. Говори начистоту, без фокусов-покусов, иначе будет хуже.
Ну, уважаемые, вы, вероятно, себе представляете, о чем думал тогда мой дед, мир праху его! Такие слова, понятно, не придали ему особой бодрости... Но так как реб Аншель был, как я уже сказал, человек рассудительный, он собрался с духом и вот что сказал самой главной пуговице:
— Царь мой, государь! Клянусь тебе своей головой, что я меньше всего думаю о каких-то личных выгодах, преимуществах, протекциях и льготах. Я далек от всяких фокусов-покусов и штучек- мучек. Я ни о чем не прошу ваше величество. Честь, оказанная мне, — говорит он,— лучшая для меня награда, а то, что мои рысаки отныне будут находиться вместе с царскими рысаками и сам царь-государь будет на них ездить, — это, — говорит он, — для меня величайшая честь.
Понятно, что самому главному такие речи пришлись по душе, и он стал обращаться с моим дедом мягче, заговорил другим тоном.
Царь подымается, идет во дворец. И мой дед, как ни в чем не бывало, следует за ним, только коленки дрожат и сердце колотится: тик-так, тик-так. как часы. Во дворце все сверкает, внизу — мрамор, а по бокам — янтарь, чистый янтарь, из какого делают самые дорогие мундштуки и курительное трубки. От всего этого у деда закружилась голова, но он держится, виду не показывает. Главная пуговица шагает, и он шагает за ним. Пуговица садится, просит деда присесть, и дед садится. Пуговица угощает деда сигарой, и дед невозмутимо курит.
А тем временем входит «она» — царица, вся в бархатах и шелках, бриллиантах, топазах и карбункулах, блеск которых режет глаза! А красива она, как царица Савская.
Увидев на почетном месте бородатого еврея, который к тому же, этак развалясь, дымит сигарой, она возмутилась и взглянула на главную пуговицу такими главами, которые говорили: «Как попал сюда этот тип?»...
Но дед мой и виду не подаст, ни тени смущения на лице. Человек он был сильный духом, и какое ему, в конце концов, дело до нее? Знай себе покуривает и даже не смотрит в ту сторону. Она же не спускает с деда глаз, пронзает его насквозь.
Главный, видно, догадался, что она не очень-то рада такому гостю, но сделал вид, будто ничего не понимает. Он посмотрел на нее и сказал с добродушной улыбкой:
— Душенька, чаю!
Она молчит. Тогда он повторяет:
— Душенька, чаю!
Она снова молчит. Тогда он не поленился топнуть ногой и как рявкнет на самой высокой октаве:
— Душенька, чаю!!!
И заходил ходуном весь дворец. Шуточное ли дело, тут пахнет заговором, изменой... Не прошло и трех минут, как со всех сторон хлынули адъютанты и генералы, и в одно мгновение был сооружен самовар, кипящий, как паровоз, появились сдобные баранки, приготовленные на яйцах, какие кушают цари, редька, тушенная на меду, ну, и, понятно, пареные яйца, ибо везде известно, даже в царском дворце, что благоверный еврей, кроме яиц, ничего не станет есть у иноверца за столом.
Царь угощает моего деда, просит не стесняться, есть и пить. Ну, а тем временем расспрашивает его: откуда родом, чем занимается, хватает ли заработков? И вообще, как поживают евреи в его государстве? Все ему интересно...
Ну, понятно, мой дед реб Аншель отвечает на все вопросы с толком, по порядку. А когда пришел черед рассказать, как живут-поживают евреи, дед подумал: «Теперь самый подходящий момент приступить к делу. Скажу все начисто, будь что будет...»
И он начинает выкладывать все, как есть: дед мой обладал даром речи. И сказал дед примерно следующее:
— Твоим евреям, великий государь, не на что жаловаться. Но если царю угодно оказать мне столь великую честь и выслушать меня, я скажу всю правду. Знай же, великий государь, что дела в твоем государстве ведутся, слава богу, должным образом и евреи твои живут по милости пуговицы. И если эта пуговица как пуговица, то все в порядке, недовольств и жалоб нет. Но если, упаси господи, пуговица не такая, какой ей надлежит быть, то дело дрянь.
Вот совсем недавно к нам прислали пуговицу-белоручку, — говорит он, — безупречного чистоплюя, и весь город мучается. В твоем государстве, — говорит он, — таких еще сроду не водилось. Можно всю твою империю объездить вдоль и поперек, второго такого не сыщешь. Такая пуговица, — говорит он, — это самое страшное божье наказание.
Смотрит главный на моего деда, слушает его внимательно и молвит:
— Скажу тебе откровенно, ты говоришь как-то странно, непонятно, иносказательно, и я ничего не понимаю. Что такое «безупречный чистоплюй»? Что такое «пуговица»?
Дед отвечает:
— Безупречный чистоплюй — это такой начальник, который не берет, тот маленький начальник, что поставлен тобою в каждом городе, дабы следить за порядком в твоем государстве. Он, понятно, следит, очень бдительно следит, а через несколько лет становится богачом. Каким образом? Понятно, что с помощью нашего брата. Ибо евреи, — говорит он, — уже приучены к тому, что как каждый божий день они должны молиться, так же они должны давать, а начальник должен брать. Ведь написано же в одной из священных книг: «Требуешь для храма — дают, требуешь для золотого тельца — тоже дают…»
Дед продолжал:
— И поскольку царь благосклонно выслушал начало моей речи, пусть он явит свою милость и выслушает меня до конца... Ты должен знать, великий царь, что в твоем государстве все берут и везде берут. Не берет лишь безрукий калека... Впрочем, даже безрукие берут: они приказывают, чтобы им клали на стол. И никто, понятно, против этого не возражает, — говорит он.— Напротив даже, очень хорошо, что берут: каждый хочет жить. В одной из наших книг написано: «Вехай ахиха имеха»[2],— что соответствует изречению: «Нехай собака не брешет»…
Чего вы перемигиваетесь? Вам кажется невероятным, чтобы еврей так разговаривал с царем? Думайте, что хотите, я при этом не присутствовал, это ясно и младенцу. Но я слышал эту историю от своего отца — мир праху его! — а мой отец — от своего отца. Могу вас заверить. что мой отец не был вралем, а дед мой реб Аншель и подавно…
Короче говоря, мой дед очень мило распрощался с царем и уехал. Прежде всего он отправился к рабби, чтобы рассказать о своей поездке. Это было почти и канун Нового года.
Придя к рабби, мой дед реб Аншель стал навытяжку (на приеме у нашего рабби все стоят) и поведал ему все, как было. Но. оказалось что дед мой напрасно старался и зря источал столько красивых слов, потому что рабби знал все наперед. Почему, спрашивается, он не перебивал моего деда? Потому, что непристойно перебивать рассказчика, а рабби — человек очень вежливый...
Потом, на следующий день, у субботнего стола, после утренней молитвы, когда рабби произносил традиционную затрапезную проповедь., он отклонился от темы и заговорил, представьте себе, совсем о другом… Все собравшиеся были поражены, не знали, что и думать.
— Есть среди проклятий, записанных в библии, — начал рабби, как обычно смежив веки, — одно проклятие, смысл которого понять невозможно. Оно гласит. «Бог нашлет на тебя иноверца, язык которого ты не поймешь...»
Как толковать сие проклятие? Повторяю еще раз: «Иноверца, язык которого ты не поймешь». Если иноверец не понимает нашего языка, это вполне естественно, на то он и иноверец. Но чтоб еврей не понимал, что ему говорит иноверец, трудно себе представить... Где вы встречали такого еврея? Надо, следовательно, стих сей трактовать иносказательно: «Бог нашлет на тебя иноверца, с которым ты не сможешь сговориться». Это значит, он не захочет брать, а иноверец, который не берет, это несчастье...
Так растолковал нам рабби этот загадочный стих. И такое толкование всем очень понравилось. Но по-настоящему поняли, о чем идет речь, только немногие: мой дед да еще два — три человека...
Сразу на исходе субботы реб Аншель уехал домой, едва пропел к Новому году. И, представьте себе, в первый же день нового года, когда все поздравляли друг друга и взаимно желали счастья, здоровья, хороших заработков и всего прочего, пронесся по городу слух, что нашу пуговицу отстранили от должности и прислали на его место другого начальника. То был умница, добрейшая душа и очень славный человек: он брал. Правда, был у него тоже один недостаток, но где вы встречали идеальных людей? Этот недостаток обнаружился не сразу, а лишь впоследствии: он брал уж слишком ретиво... Драл с живых и мертвых...
Но как бы то ни было, Новый год был у нас веселый, праздник кущей — еще веселей, я «симхас-тойре»[3] — и говорить нечего, сплошное ликование. Говорят, что пуговица, то бишь новый начальник, хлебнул лишку и танцевал вместе со всеми правоверными евреями... Кажется, мы подъезжаем к станции? Будьте здоровы, мне здесь сходить...
Шолом-Алейхем, новелла, дата написания: 1913-1915, первая публикация: 1937. Перевод с идиша – М. Беленький.
Из библиотеки Марка Цимберга, г. Kиев